Донецкий государственный академический русский театр оперы и балета имени А.Соловьяненко имел одну яркую еврейскую черту: когда в антракте спектакля зрители, гуляя по залу, подходили к оркестровой яме, непременно видели там еврея при полном параде: в черной кипе, в черном костюме, с цицит… Все уже давно привыкли к тому, что артист оркестра исполнитель на кларнете Менахем-Мендл (Павел) Соловьев выглядит столь экзотично, никто не считал это чудачеством, все понимали – это убеждение, в первую очередь человек еврей, а потом уже всё остальное – заслуженный артист Украины и прочее, и прочее… И вот этой привычной еврейской изюминки в русском театре Украины больше нет…
Пашу похоронили на Масличной горе. На южном ее склоне, на который как раз смотрят через ущелье и долину кварталы нашего района, и, когда я выхожу на бульвар недалеко от своего дома, то открывается в голубом воздухе, заполнившем всё пространство: вот Масличная гора и напротив – гора Храмовая: в необычном месте Соловьев нашел свой последний приют.
…После разрушения Храма евреи собирались вначале на Масличной горе и там оплакивали свой Храм. Это было единственное место, откуда лучше всего было видно, где стоял Храм, и тот разгром, который там царил. Возле стены Плача евреи стали собираться гораздо, гораздо позже.
От могилы Соловьева не видно, правда, сразу Храмовой горы, только, если чуть зайти за поворот дороги. Могила его смотрит на пустыню, откуда пришли евреи в Эрец-Исраэль из Египта; смотрит она туда, где взирал на холмы и долины не вошедший в Святую землю Моисей (кто знает, возможно, теперь они даже встречаются взглядами?). Смотрит Пашина могила на степи Моава и поле Боаза, где подбирала колоски верная Рут с голубиным сердцем, прабабушка царя Давида, смотрит на Хеврон, где похоронен праотец Авраам и откуда царь Давид заглядывался на Иерусалим, вынашивая планы, как завоевать его и сделать свой столицей. Вид от места упокоения нашего Менахема-Мендла Соловьева открывается на начало бесконечных просторов еврейской истории. А конца у нашей истории, как известно, вообще нет и никогда не будет.
Неподалеку похоронен пророк Захария. Неподалеку два места, которые купила себе про запас Пугачева (это мне рассказал охранник кладбища), чтоб она была нам всем здорова до 120-ти!
Неподалеку место, откуда пророк Иеремия оплакивал будущее разрушение Иерусалима. Чуть выше развевается израильский флаг над еврейскими домами в плотном окружении арабских кварталов: там живут горячие евреи-сионисты, которые говорят: «Это наша земля, мы ее никому не уступим, мы будем жить, где хотим, нам никто не указ, и мы никого не боимся! Если захотим, будем жить прямо среди арабов!». Арабские соседи к ним привыкли и не возражают вроде…
Внизу там, ниже кладбища Масличной горы, место, описанное у Булгакова в «Мастере и Маргарите»; правее – место, описанное в романе Акунина, рядом, на склоне, 11 дунамов земли, купленных когда-то русским царем, как кусочек России на Святой земле. Там бьют колокола, и Менахем их услышит.
Колокола, скажем, не самое главное, что в первую очередь нужно еврею, но тот звон он оценит, как музыкант: после отливки на заводе принимал те колокола лично композитор Милий Балакирев, произведения которого так много раз играл в своем симфоническом оркестре заслуженный артист Украины М.-М.Соловьев.
Как-то Менахем обмолвился, чувствуя, наверное, приближение конца, что хотел бы жить после смерти на Масличной горе. Донецкий раввин Пинхас Вышецкий ничего ему на это не ответил, всем известно, что бывает он немногословен, но также и все знают, что не забывает донецкий раввин никогда и ничего…
Выпить, так уж выпить!
…Помню, ставили как-то в донецком театре оперы и балета, где работал Соловьев… Нет, не бутылку водки главному режиссеру. О водке чуть ниже, эта тема нашему эстету, гурману и истинному хасиду Менахему тоже была близка, не столько водка, сколько закуска.
На похоронах вспоминали, как Соловьев интеллигентно орудовал ножом и вилкой на всех шабатах и фарбренгенах, показывая нам всем пример. Как пенял иногда поварам и подавальщицам за ошибки в сервировке, а синагогальный народ поругивал за нетерпеливость и отсутствие идеальных манер за столом. Не всем это нравилось… При слове «Соловьев» некоторые вздрагивали, чего там таить греха…
Все помнят, каким франтом Менахем ходил в синагогу! Всегда в идеальной белизны рубашке и каждый день с новым галстуком, который он собственноручно завязывал. Он и здесь, в Израиле, первое, что спросил у меня уже в больнице, или я знаю, где продаются галстуки с израильским флагом? Такого в коллекции у него еще нет. Всё думал выйти из больницы и купить…
А вы галстук завязывать умеете? Вы вообще часто галстук носите? Вот-вот. Тогда сидите и не трендите! Соловьев им, видите ли, не такой, ругал он их, видите ли. Мало ругал!
Рая наша Поготовская (когда-то газету синагоги она делала) пишет мне: «Соловьев был задиристый. Но ведь он был мужик!». И тоже вспомнила про его коллекцию галстуков.
Как он вел себя за субботним столом! Это ж любо-дорого посмотреть и только поучиться! Оперируя блюдами и холодными, и горячими, с вилкой в левой руке и ножом в правой наперевес, умел он вести и с выпивкой, и с закуской, неторопливый, задушевный разговор. Как у поэта: «…отдавал закуске честь! Так-то ладно, так-то складно, поглядишь – захочешь есть!».
А некоторые другие субботнюю трапезу безобразно хватали в то же время, превращая еврейское священнодейство непонятно, во что. Ну, как с такими не залаяться? И даже очень хорошо, когда есть в синагоге такой прямой и принципиальный человек, который не постесняется и за словом в карман не полезет! Иначе он не был бы у нас габай! И такого габая у нас больше не будет.
Одна из проблем современного нашего мира в том, что мир потонул в толерантности: все шаркают ножкой – «биттешон», «данкешон» и всем всё можно. Это все политики признают. Из-за этого и мира у нас на востоке нет, что всё разрешаем тем, к кому давно уже пора бы власть употребить. А надо по-принципиальному и всю правду-матку прямо в глаза, как Паша! Был он прямой человек – что думал, то и говорил в лицо. Не всем и не всегда это нравилось… но теперь нам будет не хватать и того, и другого: и того, что он говорил, и того, как он это делал.
Вспоминаем его с моей иерусалимской соседкой Еудит Рубцовой, в недавнем прошлом – работницей столовой донецкой синагоги, вспоминаем, стоя на ступеньках магазина деликатесов, где она теперь трудится. На полках в том магазине, кстати, и донецкие импортные сухарики с баранками, и киевское пиво – всё с печатью «Укркошера» и главного раввина Донбасса.
«Мой маленький сын, когда узнал, долго плакал… Он же много времени проводил со мной в синагоге, и Менахем все время там, для него это был второй дом. Бывало утром придет в субботу: «Еудиточк-а-а моя-я! А подай-ка мне рассольчику! Да не с огурцов, а с помидоров! И не с красных, а с зеленых!».
Я ж говорю, Паша разбирался. А еще говорят, что только русский человек понимает, чем отличается еда от закуски. И хасид-хабадник – тоже. Как в той еврейской песне поется: «Выпить – так уж выпить, но выпить и покушать, а?».
Под песню царя Соломона
Так вот, ставили в донецком театре не бутылку главному режиссеру, а балет «Песни Соломона» на библейскую тему. Декорации срисовывали, между прочим, с картинки, принесенной из синагоги. Кстати, в Донецке, несмотря на неотмененные еще запреты, первыми из театров бывшего СССР восстановили и «сионистскую» оперу «Набукко». Не из особой любви к евреям, да и в руководстве театра евреев нет. Просто там культурные люди и понимают, что есть вечно живая классика.
Лишь только Соловьев с коллегами отыграли последние аккорды (свою работу остроумный Паша называл «шпильта-шпильта музыка», отдавал должное краткости – сестре таланта композиторов, писавших недлинные и не утомительные акты: «Два по сорок и домой!»). Так вот, лишь они отыграли, поднялся на сцену народный депутат Украины Болдырев и попенял, что картина задника сцены не очень отвечает исторической правде, так как: «Над Иерусалимом нет господствующих высот!», — сказал он. «Это изображена Масличная гора», — возразил тогда Писарев. И вот я стою недалеко от могилы Соловьева, и она как будто парит над городом. А говорили, что нет над Иерусалимом высот!
…Личный телефон Вадима Писарева «050-326…» обнаружил затем Александр Соловьев в мобильнике старшего брата. Писарев Соловьева уважал, просил звонить, если что. И вообще, Соловьев со всеми дружил в театре, его там ценили. В день похорон я сообщил печальную новость в Донецк, в театр, а там уже давно всё знают: коллектив театра не порывал связи со своим артистом оркестра, даже и в эти полтора года, когда он болел и лечился в Израиле.
Как Паша хотел в Донецк, в свой театр вернуться! И еще – в синагогу, конечно, к миньяну, к друзьям. Как он об этом мечтал! Он мне рассказывал об этом не раз.
До ре…
В Израиле ему нравилось, но душа его рвалась в Донецк. Для такого человека, как он, городок Кирьят-малахи был тесен. Он мне с восторгом рассказывал про свою насыщенную жизнь в Донецке, за которой очень тосковал. Все ждал – вот-вот врачи его отпустят. А врачи все не отпускали и не отпускали, потому что лечат у нас в Израиле качественно и недолеченному больному не скажут, иди на все четыре стороны, нам все равно, что с тобой будет! Я сам тружусь сейчас пресс-секретарем в отрасли медицинского туризма, и все это очень хорошо знаю и каждый день воочию вижу.
В Израиле помогают очень тяжелым больным. В Израиле своих граждан страна лечит бесплатно, в Украине, к сожалению – за деньги! То есть, формально вроде бы тоже бесплатно…
Бедный Менахем, начав лечиться в Донецке, отдал там все свои сбережения, и прошел только половину курса! А дальше? А дальше никого не волнует. В Израиле те операции, которые в России или в Украине считаются достижениями, у нас поставлены на поток. Но… врач не господь Бог, он не всемогущ, к сожалению…
Месяца за два Менахем мне сказал по телефону в ответ на мой вопрос, когда в Донецк? – что произойдет это, может быть, через неделю, может быть, через полгода, «…а может быть и никогда»… Так он мне сказал. Он все понимал. Но имел в виду, скорее всего, другое – что придется ему теперь постоянно быть здесь под наблюдением врачей.
Менахем смеялся и никогда не раскисал. Даже было как-то немного странно видеть в таком настроении Соловьева, который, все мы знаем, временами бывал крут. Веселился даже по поводу своей бороды, которая вдруг вся выпала после химии: он встал под душ, и борода его так и слилась вся с потоком воды.
А я глянул на него тогда, и вспомнил его еще безбородым, в простой кепочке и синей болоньевой курточке, каким он первый раз пришел в синагогу, еще в качестве гостя. Это было еще до ремонта! На месте арон-кодеш был тогда балкон! Именно там мы с Соловьевым впервые и пообщались, впервые и выпили. Помню, был какой-то праздник. Я протянул ему стаканчик, а он заулыбался и отвел мою руку: «Пожалуйста-пожалуйста, пейте-пейте, я потом!». Пусть бросит в меня камнем тот, кто скажет, что был он строгим, но не был учтивым и интеллигентным!
До ре… До ремонта, то есть. Почти музыкально звучит! И как же давно мы в синагоге: еще до ре…
Нам и обрезание делали разом. Соловьев встал тогда с операционного стола и сразу же убёг враскорячку в родной театр играть «Запорожец за Дунаем». И всех болящих подбадривал: «Оно попустит!». Я часто вспоминаю эту его фразу в трудные минуты жизни. Оно попустит…
В больнице Паша открыл книгу «Теиилим» и с гордостью показал мне свое личное филологическое открытие – шесть гласных букв подряд в одном слове! Как будто это главное, о чем нужно было думать тогда! Но у него был музыкальный чистый слух на всё и всегда, что с этим поделать? Это была главная его «болезнь».
Хоть и волшебно, но… некошерно
Мы приехали к нему год назад в больницу, в том июне, с Мишаней Гендлиным, который живет в Германии, но гостил у меня в Иерусалиме, и успокаивали тогда Менахема: была бы голова, а борода нарастет новая!
Соловьев выглядел настолько хорошо, был так улыбчив, в разговоре по привычке, как всегда, весело поплевывал в кулачок. И прямо там, в больнице, я стал набрасывать в блокноте репортаж для «Нашей жизни» с незамысловатым заголовком: «Как мы проведывали Соловьева в больнице в Иерусалиме». И с подзаголовком: «Кстати, вам всем от него большой привет!». А вот и первые строки того наброска: «Выглядит он хорошо: бодр, жизнерадостен, даже весел. Анализы, не сглазить бы, как говорят евреи. Лечащий врач сказала, что всё в норме, нивроку…». Потом я вдруг припомнил, как изящно Соловьев делал всё, даже сигарету своими тонкими музыкальными пальцами держал, пока врачи курить не запретили, и дописал жизнеутверждающее в своем жизнерадостном репортаже: «Жив курилка!».
А курить не надо бы… Хотя, кто знает, отчего прицепилась та зараза, разве поймешь, откуда она берется. В мае я лишился студенческого друга, прекрасного журналиста Виктора Городовенко. Наш Слава Верховский, один из лучших авторов газеты донецкой синагоги, его хорошо знал, ценил его творчество. Да, Славик, Вити больше нет! Узнав про свою болезнь, Виктор вообще не дал себя лечить врачам, не позволил даже прикасаться. И прожил еще пять лет. Так что, не угадаешь...
«Все говорят, что всё хорошо, но почему же мне так плохо!» — иногда проскальзывала фраза сквозь неизменную улыбку Соловьева. «Ничего не хочется, вкуса не чувствую…». Гендлин привез ему из Германии кошерных колбас разных видов со своего производства, где работал машгиахом. «Не хочется…».
Незадолго до смерти старший брат привез Паше шикарного сыру из Донецка, шикарного, но некошерного, такой вот словесный каламбур. «Некошерно, но волшебно», как сказал поэт. Соловьев развернул, посмотрел и даже понюхал, этого дорогого благородного сыра ему хотелось, но… некошерное есть не стал даже и на смертном одре. Он знал, что обязан вернуть душу Создателю чистой.
…Когда после такой же тяжелой болезни умер мой отец, Менахем сказал о нем слова, которые я хочу выбить отцу на памятнике: «Стойкий оловянный солдатик, настоящий офицер, нам всем пример». Сегодня почти то же самое можно сказать и про самого Соловьева: мужественный оказался он человек, для всех нас он может быть примером и как жил, и как умирал.
«Я артист и, значит, нервы никуда!»
Менахем очень надеялся, не раскисал. И даже находил в себе силы раздавать чертей персоналу главной иерусалимской больницы «Адасса» (а это, на минуточку, флагман медицины Израиля), точно так же, как иной раз гонял он нерадивых в синагоге. Вдруг вспомнилось мне, как говорил Буба Касторский, который «из Одессы, здрасте!»: «Я артист и, значит, нервы никуда!». А Соловьев был не просто артист, а заслуженный артист!
Когда мы пришли с Гендлиным в больницу и долго ходили по коридорам, искали, начали робко спрашивать: «Нам нужно такое-то отделение… такого-то корпуса…». У нас переспросили нетерпеливо, как будто уже были готовы дать ответ: «Кто вам там конкретно нужен? Менахем? Да вон он сидит!». Он и здесь был личность заметная, популярная. Он там всех на горло взял. А горло было уже не то, совсем, совсем больное…
Мы стояли на улице возле больницы, беседовали. Спросили у Соловьева, нравится ли ему в Израиле, а если не нравится, то, что не нравится? И тут он сел на своего конька! И тут его понесло! И как погнал, и как погнал: «Залезут эти израильтяне со своими рюкзачищами в автобус и прутся по всему салону, всех расталкивая!». Услышав это, мы успокоились: есть еще порох в пороховницах, мы узнали нашего Соловьева!
Люди города ангелов
На похоронах были: Волкова, помните ее? Был неизменный Ткач, бывший глава «Сохнута» в Донецке, который всегда с донецкими, и в радости, и в горе. Яаков Пилипеев. Была, казалось бы, совершенно чужой человек – представитель центра абсорбции города Кирьят-малахи, они успели подружиться, ведь Соловьев располагал к себе своей прямотой.
Была супруга Ешу Вышецкого Штерна и еще с добрый десяток Вышецких, похожих, как две капли воды друг на друга, вежливых, обходительных, чтоб их было еще раза в два или даже в три больше! Настолько внимательные, заботливые, приятные они люди, Вышецкие.
Двоюродный брат нашего донецкого раввина Пинхаса Вышецкого, тоже Пинхас Вышецкий, не отходил от Соловьева с первого дня до последнего. Возил его в больницу в Иерусалим из городка Кирьят-малахи, где Соловьев жил (в переводе – «город ангелов»), обеспечивал всем необходимым. Не зря говорят, что друзья познаются в беде.
А ведь согласитесь, это так трудно быть привязанным к больному. Еще классик писал: «Но, боже мой, какая скука, с больным сидеть и день, и ночь…». Пиня Вышецкий – это святой человек! Какой из них именно? Да оба! И весь их род – святые люди! Так сказал мне Соловьев и попросил это всем передать. А он знал, что говорил.
…Интересная вышла штука. За день до смерти Соловьева зашел проведать его наш Лев-Ицхак Глод. Вообще-то, они с Соловьевым, мягко говоря, не очень дружили. У Лёни каждый день была возможность нанести Соловьеву визит, так как он работает в службе безопасности этой же больницы, но он с визитом медлил… А может, просто не знал?! Но тут вдруг встречает у себя в больнице совершенно незнакомого ему хасида с таким знакомым лицом и говорит ему: «Вы удивительно напоминаете мне кого-то из Донецка!» (я ведь говорил, что все Вышецкие похожи, как две капли воды!). «Раз напоминаю, значит, может быть, это не просто так?» — ответил Пиня Вышецкий, а это был он. И пошли Пиня с Глодом проведать Менахема. Так встреча все же состоялась!
Ой, вейзмир, мамочка моя!
Журналистская этика требует прежде спросить у человека, можно ли о нем написать. Тем более, спросить обязательно требуется у такого человека, как наш Соловьев. Вы ж его знаете, чуть что, так он может сразу, с плеча, заведясь с полоборота, к-а-ак… на всю округу!
И я у Паши разрешения, конечно, испросил, пока мы сидели в отделении больницы «Адасса» и ждали результата анализов, можно ли мне о его болячке написать? Люди же в Донецке переживают за него, ждут новостей о нем, непременно, хороших.
Менахем расплылся в улыбке: «Пиши, дорогой! Конечно! Все, что хочешь, все пиши! Я полностью доверяю твоему литературному вкусу!». Вы его таким благодушным когда-нибудь видели?
«И про Вышецких написать не забудь!».
Много лет назад, я хотел поднять в газете тему «евреев по маме», так как, вот, хоть вы меня режьте, а я считаю, что еврею все же хорошо бы быть «и по маме, и по папе». Набросав вчерне свой труд, я пошел посоветоваться ни с кем-нибудь, а именно с Соловьевым, как с ярким представителем евреев именно таки по маме. Был готов ко всему. Думаю, сейчас как разорется, мама дорогая! Как пошлет по матушке! Это нужно будет пережить и перетерпеть. Но зато, думаю, другого мнения, кроме мнения Соловьева, мне уже не нужно будет искать, в его мнении будет всё и сразу от всех, это будет мнение самое ценное!
Он спокойно прочитал мною написанное. Спокойно сказал: «Ну, что ж, я думаю, тебя ждет литературный успех!». И после этого мне публиковать что-либо на данную тему расхотелось… Она показалась мне суетой…
Зато другая тема вывела Соловьева из себя и даже очень.
Я сдуру сообщил Менахему по телефону, что в Донецке собираются создать для него что-то вроде фонда, чтобы помочь ему материально, так как время идет, денег у него уже почти нет, а деньги ему ох, как нужны! И еще и сдуру назвал имя этого затейника.
Менахем поговорил со мной очень вежливо, но раздражение в голосе чувствовалось. Положив трубку, он перезвонил в Донецк и дал такой разгон! Хотя, казалось бы, за что? За то, что его друзья от души хотели помочь ему?
Он был гордый человек и оставался таким до конца.
Два брата, один Бог
Особенно интеллигентность и такт Вышецких были видны в отношении к брату Соловьева Александру, на руках которого Менахем умер. Я сейчас расскажу одну деликатную историю, но она, в общем, ни для кого и не секрет, Менахем этой темы и не избегал никогда.
Когда Александру Соловьеву на похоронах брата делали «криа», надрезали рубашку в знак траура, он беспокоился, что евреи увидят его крест на груди. И даже попросил совета, что делать? Мы дали ему совет пока не делать ничего: «Это ваше убеждение, не нужно бояться того, что люди узнают о ваших принципах…». Тем более, все всё и так знали… Знали, что в Иерусалиме Саше дали приют в келье на подворье.
Но как же Вышецкие всё же тепло принимали его, как своего, ведь еврей – всегда еврей и перестать им быть не может!
Ни полувзглядом, ни полусловом, ни намеком не позволили ему почувствовать себя отверженным или каким-то непутевым сыном еврейской семьи. Искренне утешали, долго и тепло они с Сашей беседовали.
После похорон Соловьев младший сказал: «Сейчас мне нужно как-то выпрямиться», — имея в виду, отдохнуть, отойти душой, осмыслить происшедшее. А я сказал ему: «А может быть, под словом «выпрямиться» стоит понять и смысл своего еврейского пути в жизни? Может, лучшей памятью брату было бы, если бы вы стали жить, как и он, еврейской жизнью? Может, не случаен этот ваш приезд в свою еврейскую страну, и обязательная кипа на голове еврея, хотя бы на похоронах, может быть, тоже не случайна? Она вам, кстати, идет…». Не зря говорят, что необходимость иногда является в образе случайности…
Саша сказал: «Давайте мы пока эту мысль возьмем в кавычки и отставим в в сторону. Как-нибудь потом об этом еще поговорим…». Я ему с тактичностью Вышецких, которой у них нам всем нужно поучиться, ответил коротко: «Давайте».
И разве это плохо?
…Такой же точно взгляд еврейских глаз у Соловьева младшего, как и у старшего. Точно так же за столом, когда мы заговорили о какой-то закуске, процитировал он профессора Преображенского, как обычно делал это Менахем: «Скажите – это плохо? Плохо?».
…Александр Соловьев попросил показать ему дорогу покороче через Иерусалим на Александровское подворье, где ему любезно предоставили ночлег. И там я поздоровался с матушкой Екатериной, она из Луганска, и с молодым священником Александром, нашим земляком из Донецка, великолепный он человек! Хотя и очень не любит, когда его хвалят. Хорошо, когда кругом земляки, при этом приятные, благородные люди! Разве плохо? И разве это так важно, каких они при этом взглядов на мироустройство, каких убеждений? Меня когда-то учил раввин Пинхас Вышецкий – смотреть на людей прежде всего, как на людей.
Соловьеву младшему выразили искреннее сочувствие, нашли угол и хлебосольно накрыли в чистой светлой трапезной хороший обед. За стол пригласили нас всех, с поклоном. Мы вежливо и от души поблагодарили…
Небесная радость
Трое присутствовали при последней минуте: Сам господь Бог, посланный им ангел, и брат Саша Соловьев.
Сашу потряс сам это момент «перехода», как он сказал. Лицо Менахема после всех мучений вдруг стало таким спокойным, таким умиротворенным, даже блаженным. Он как бы говорил нам своим видом: я уже здесь, а вы еще там… В этот момент Саша вспомнил, как сказано: «Изменив лицо его, отошлешь его от себя…».
На лице Менахема была просто-таки «небесная радость», — так Саша описал тот, самый последний момент.
Только это немного и успокаивает, что ушел он радостно. А ведь мог бы наш Соловьев еще жить и жить и еще долго нас одергивать. Всем был хорош хасид Соловьев и педантичен в соблюдении заповедей. Лишь данное Господом разрешение жить до 120-ти не исполнил… Эх, Паша, Паша…
…Строго говоря, на похоронах я не был. Меня, как когена, оставили за воротами кладбища и предупредили: «Не дальше этой ступеньки!».
Я видел на удалении, как хабадники, взявшись за руки, исполнили свой скорбный хоровод, как поднялась под солнцем сухая иерусалимская пыль, когда заскрежетала по камню мотыга, «турия» называется она в Израиле.
И через считанные минуты вернулся от могилы хасид, который нес назад две как бы оглобли, старые, отполированные множеством прикосновений рук, с болтающимися на них коваными, немного подржавевшими крючками. Соединяют эти крючки, и получаются траурные носилки. Они были такие старые, что привезены, наверное, еще когда-то из местечка. Сколькие же отправились на них присоединиться «к народу своему», как сказано в наших святых книгах!
Как мало человеку и в жизни, и в смерти его надо! Только что Паше нужны были эти носилки, но вот уже даже и они ему не нужны! «Суета, всё суета…». «И это пройдет…».
Шел хасид вдоль каменной стены кладбища в испачканном пылью сюртуке, позванивали кованые крючки… Был бы здесь художник Гендлин, сказал бы – сюрреализм.
Вот тут я оторвался от своих разных мыслей и тут мне по-настоящему стало грустно: дошло – ведь это навеки вечные! Прощай, Менахем, друг дорогой, прощай навсегда!
Неподалеку урчал строительный автокран, заглушая скрежет турии по камню, сигналили машины, спешили прохожие. Вокруг Храмовой горы, разинув рот на многотонные камни древней стены, бродили туристы, которых тянет сюда, потому что другой такой земли нет. Щебетали птицы на деревьях и в небе светило солнце. Жизнь продолжалась.
М.Каганович,
Иерусалим
